По тексту А.П.Назаретяна «Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории. (Синергетика, психология и футурология)», взятому с сайта Клуба ученых «Глобальный мир»

 www.russianglobalclub.com  

Заметки – Ю.Ш.Биглов

сентябрь 2002 г

Очерк III

История человечества как фаза универсальной эволюции

 

3.1. Векторы и кризисы в «дочеловеческой» истории

 

Мы знаем одну-единственную науку, науку истории… Ее можно разделить на историю природы и историю людей. Но обе эти стороны неразрывно связаны.

К. Маркс, Ф. Энгельс

 

Мы имеем сегодня многочисленные высокоспециализированные и проводимые независимо исследования эволюции конкретных сущностей – таких, как звезды, бабочки, культуры или личности, но располагаем весьма немногими (если располагаем вообще) истинно универсальными понятиями эволюции как фундаментального процесса.

Э. Ласло

 

3.1.1. Беспокойное семейство Hominidae

 

Поневоле содрогнешься при мысли о существе, возбудимом, как шимпанзе, с такими же внезапными вспышками ярости – и с камнем, зажатым в руке.

К. Лоренц

 

Когда же животное начало превращаться в человека: уже тогда, когда размозжило голову сородича галечным отщепом, или только тогда, когда подобралось к атомной кнопке?

В. Гарун

 

    Граница между человеческой и «дочеловеческой» историей проводится в соответствии с концептуальной установкой, а точнее, со вкусами того или иного автора. Одни, вслед за Б.Ф. Поршневым [1974], не признают людьми неандертальцев Шанидара, которые использовали одежду и обувь из выделанной кожи, опекали больных и раненых, укладывали в индивидуальные могилы предметы и даже лекарственные цветы, хотя, бесспорно, были существами иного биологического вида. Другие, как Э. Уайт и Д. Браун [1978], считают человеком уже Homo habilis, анатомически почти австралопитека, который, систематически используя простые галечные орудия, начал выстраивать между собой и природой новую искусственную реальность. Третьи, четвертые и пятые выделяют в качестве решающих какие-либо из переломных событий на временном отрезке почти в два миллиона лет.

    Для наших задач разногласия по поводу границ собственно «человеческой» истории несущественны. Важнее показать, что тренд от естественного состояния начался не с неолита, как часто полагают: неолитическая революция стала лишь очередной вехой, после которой этот процесс заметно ускорился. Но многое из того, что ей предшествовало, также было движением в сторону «искусственного» (опосредованного) бытия.

    И опять возникает вопрос о причинах такой направленности изменений. «Строго материалистическая» точка зрения предполагает примат внешнего над внутренним. Исходя из этого принципа, причины технологических и прочих инноваций ищут в естественных изменениях среды, особенно климатических условий. Считается само собой разумеющимся, что периодические колебания температуры побуждали гоминид изобретать приемы поддержания огня, строительства жилищ, производства одежды и более совершенных орудий охоты и для этого – совершенствовать формы коммуникации. В советской философской литературе доходило до смешного. Маститые авторы переписывали друг у друга утверждение, будто верхнепалеолитическому кризису сопутствовало «глобальное похолодание» [Урсул А.Д., 1990, с.171], между тем как, согласно любому справочнику, приближавшийся голоцен – послеледниковый период, т.е., наоборот, эпоха относительного потепления.

    В специальной литературе таких наивных ошибок, конечно, не бывает. Но интуитивное убеждение в том, что исходной функцией костра, жилища или одежды являлась теплозащита, а оружие служило главным образом для охоты на животных, ориентирует большинство ученых на поиск причинных связей между естественными ухудшениями климата и развитием технологий. Поскольку же такой связи обнаружить не удается, возникли даже гипотезы о «внетропической прародине». По логике их авторов, использование огня и прочие социальные нововведения в тропическом климате «оказались бы биологической несообразностью», и в качестве ареала технологических (а также морфологических) трансформаций предлагается рассматривать не Африку или Южную Азию, а Монголию, Казахстан и Сибирь (см. об этом [Лалаянц И.Э., 1990]).

    Недостаток данных, а также трудности датировки событий в среднем и нижнем палеолите не позволяют пока достоверно подтвердить или опровергнуть предположение об определяющем влиянии внешних факторов. Но такое предположение, при всей его интуитивной очевидности, представляется теоретически сомнительным. Непонятно, за счет чего заведомо не векторные внешние колебания могли служить причиной векторных изменений. [Не векторные внешние колебания, становясь объектом прогнозирования, придавали ценность спонтанным технологическим находкам. Этим стимулировалось закрепление технологических находок в сигнальной наследственности, порождая вектор технологической изощренности. То есть ключевым элементом является прогнозирование.]

    В действительности, как отмечалось, экзогенные кризисы обусловливали адаптивные перестройки социальной системы без качественного совершенствования, тогда как качественные скачки становились следствиями более тонкого стечения обстоятельств. Напомню, социальной системе иногда удавалось отреагировать таким образом на спровоцированную неустойчивость – неблагоприятные изменения среды, вызванные ее собственной активностью, – и эти частичные (и весьма относительные) удачи выстраивались в последовательную линию «прогрессивного» развития. [Адаптивные изменения должны протекать в обычной форме выбора варианта поведения из возможных альтернатив, уже обеспеченных технологически.  Круг альтернативных вариантов может включать такие, которые при своей реализации изменяют состав существенных начальных условий – ограничений, изменяют сценарий. Качественный скачок определяется при выборе такого варианта. ]

    Исходя из этого, полезно принять во внимание альтернативную версию технологического творчества гоминид, построенную на синергетической модели. Доводы в ее пользу остаются пока косвенными, но они не более умозрительны, чем доводы традиционной версии. А именно, качественные инновации возникали не там и не тогда, где и когда климат становился суровее, но, напротив, в климатически благоприятных зонах, где концентрировались стада гоминид и обострялась конкуренция. Соответственно, теплозащитные функции костра, жилища и одежды вторичны, а первичны функции социально-интерактивные: внутригрупповая коммуникация и межгрупповые конфликты. [На синергетической модели удается построить не одну гипотезу. Мне представляется, что технологический арсенал интенсивнее наращивается тогда, когда больше располагаемых ресурсов у человека, больше свободного времени. Тогда в качестве оптимального поведения человек чаще выбирает исследование. Прямая конкуренция сородичей до самого последнего времени (когда «наука стала производительной силой») только отвлекала ресурсы, уменьшая объем исследований.]

    В литературе уже высказывались догадки о первичности эстетических функций одежды и жилища [Мэмфорд Л., 1986], [Флиер А.Я., 1992]. Я бы добавил, что одежда первоначально служила для коллективной и половой идентификации (привлечение сексуальных партнеров включает эстетический момент), устрашения[1][1] и защиты от ударов. Жилище также могло первоначально использоваться как своего рода крепость против хищников и враждебных стад и лишь позже, при изменившихся условиях, – как укрытие от дождя, ветра и мороза.

    Вероятно, сказанное относится и к костру. Стадо, преодолевшее естественный страх перед огнем, получало надежную защиту от хищников и от самых опасных врагов – других гоминид, продолжавших, как все дикие животные, бояться огня. Со временем горящие поленья становились также эффективным оружием нападения и охоты. Еще позже было замечено, что огонь не только жжет, но и греет, а мясная пища, подвергнутая термической обработке, легче усваивается. Огонь из источника опасности и с трудом преодолеваемого страха превращался в условие физического комфорта. Особенно возрастала его роль при климатических колебаниях или миграциях в зоны с более суровым климатом. Происходило то, что хорошо нам знакомо по дальнейшим историческим стадиям: с достижением относительной независимости от природных условий возрастала зависимость гоминид от новой искусственно создаваемой среды. Ее влияние на биоценозы было еще несопоставимо с кошмарами верхнего палеолита, но оно не могло не проявляться при длительном сжигании определенных пород древесины и т.д. [Goudsblom J., 1990]. [Для закрепления технологического решения в сигнальной наследственности достаточно определенного уровня отношения «цена/выигрыш». При низкой цене даже небольшой выигрыш обеспечивал фиксацию технологического решения. А при изменении условий или при расширенном использовании находились новые источники полезности. Игрушка становилась орудием.]

    Нет оснований думать, будто использование огня было биологической необходимостью. Естественная шерсть предохраняла питекантропов не хуже, чем других млекопитающих, благополучно переживших климатические циклы плейстоцена. Имеются археологические свидетельства того, что отдельные стада, воздержавшиеся от миграции в тропические широты, пережили десятки тысячелетий похолодания и вымерли только после того, как, вслед за отступающим холодом, с юга пришли другие стада. Пришельцы в таких случаях быстро разбирались с аборигенами, закаленными в борьбе с холодом, но не имевшими достаточного опыта внутривидовой конкуренции. По всей видимости, успешные конкуренты приобретали такой опыт там, где происходила концентрация стад, сопоставимых по интеллектуальным и операциональным возможностям. [Несмотря на «естественность» представления о внутривидовой конкуренции, как о прямом истреблении близких родственников, это представление кажется мне сомнительным. В животном мире нет медицины. Даже незначительное (по современным меркам) повреждение, неизбежное при драке, часто оказывается смертельным. Именно этот «опыт» заставляет кота отступить при агрессивном поведении мыши. Он предпочитает найти более покладистую жертву. Более правдоподобным является вариант вытеснения конкурентов за счет лучшего использования достающихся ресурсов. А прямое истребление родственников вошло в обиход тогда, когда возникла возможность поручить это дело другому человеку – исполнителю.]

    Еще более известный факт – судьба australopitecus robustus, близкого родственника и грозного соперника грациальных австралопитеков. Вытеснив последних на просторы саванны и не втянувшись в орудийную деятельность, эти крупные представители вида пережили их чуть ли не на миллион лет [История… 1989].

    За прошедшие с момента взаимной изоляции 1,5 – 2 млн. лет грациальные австралопитеки прочно стали на путь орудийного развития и смертельной конкуренции между стадами, создали первые материальные культуры (Homo habilis). И породили прогрессивный вид архантропов, которые постепенно стерли с лица Земли менее конкурентоспособные стада австралопитековых.

    Между тем массивный австралопитек (robustus), не знавший орудий и тем более огня, благополучно адаптировался к климатическим колебаниям и, наверное, мог бы дожить до наших дней. Во всяком случае, фатальную опасность для него таила не природа. Архантропы, «неблагодарные потомки» грациальных австралопитеков, давно успевшие истребить стада предкового вида, около полумиллиона лет назад превратили обжитые массивными австралопитеками леса в свои охотничьи угодья [Кликс Ф., 1985]. Там они не истребили ни одного вида животных, кроме своих теперь уже дальних родственников: сработала бескомпромиссная «ненависть к двойнику», весьма характерная для палеопсихологии и унаследованная от палеолита авторитарным сознанием [Поршнев Б.Ф., 1974], [Назаретян А.П., 1996]. [Все-таки, вероятно, не истребили, а вытеснили. Хотя – в конкретном случае и при наличии доказательств и истребление не исключено. ]

    Та же непримиримая вражда к «умеренно непохожему» (чужаку, нелюдю) сделала летальным для одного из видов столкновение между неандертальцами и кроманьонцами на исходе среднего палеолита. Эпизоды такого рода, реконструированные по обрывочным археологическим данным, весьма красноречивы. Они доказывают, что причины качественного развития гоминид тождественны причинам исчезновения отстававших в развитии родов и видов (оставившего эволюционно беспрецедентную пропасть между животным и социальным мирами). И это не столько природные факторы, сколько смертельная конкуренция за экологическую нишу.[2][2] [«Беспрецедентная пропасть между животным и социальным мирами» с биологической точки зрения ничтожна. И почему «смертельная конкуренция за экологическую нишу» противопоставляется автором «природным факторам»? Мне представляется привлекательным вариант объяснения отрыва человека от животного мира обращением на себя искусственного отбора по мощности органической основы мышления. Любовь создала человека-разумного.  Климат и истребление родственников тут не при чем.]

    Отчего же гоминиды не сосуществовали более или менее мирно на протяжении миллионов лет, как это удается близким друг другу видам животных в природе? Изучая этот вопрос, мы видим, как их преимущество оборачивалось несчастьем.

    Согласно принципу Гаузе, в одной нише устойчиво существует только один вид; но «нормальные» животные после внутривидовой дивергенции способны оккупировать соседнюю нишу (вытеснив оттуда более слабых хозяев), образовать новую нишу или мигрировать в другую экосистему. Для гоминид все эти пути были закрыты, поскольку образованная ими ниша была, во-первых, уникальна и, во-вторых, глобальна. [Вот это – сильное утверждение.] Как отмечают В.И. Жегалло и Ю.А. Смирнов [2000], использование искусственных орудий придало этому семейству беспримерное качество трофической и морфологической амбивалентности. Легкость квазиморфологических адаптаций (органопроекции, по В.А. Флоренскому) позволяет гоминиду включаться в любую трофическую цепь в качестве конечного звена пищевой пирамиды и, благодаря этому, выстраивать собственную, экзотическую для биоценоза систему жизнеобеспечения.

    «Сверхприродная» адаптивность играла двойственную роль в судьбе гоминид. С одной стороны, отдельные стада могли удаляться и изолироваться в труднодоступных зонах. С другой стороны, стагнировавшие в изоляции стада становились предшественниками тех самых «отличников», которых, как отмечалось в разделе 2.6, История не жалует. Спустя десятки или сотни тысяч лет их настигали новые волны мигрантов, более продвинутые и искушенные в грегарной конкуренции, и участь аборигенов была решена.

    Концентрация [конкуренция?] равноценных соперников за уникальную нишу провоцировала неустойчивость, при которой самосохранение настоятельно требовало качественного развития. Стада гоминид представляли друг для друга самый динамичный, непредсказуемый элемент среды и мощнейший источник ее разнообразия; нейтрализация же разнообразия среды, в соответствии с одним из ключевых законов теории систем (см. раздел 3.3), становилась возможной за счет наращивания собственного внутреннего разнообразия. Отстававшие обрекались на то, чтобы рано или поздно быть раздавленными средой, но уже не физической или биологической, а «прасоциальной». [«Отставшим» не хватало еды для простого воспроизведение в тех условиях, где «продвинутые» продолжали наращивать численность за счет лучшего использования ресурсов. Где тут «прасоциальное» раздавливание?]

    Антропологи назвали особую форму отбора, установившуюся «между двумя скачками» – от выделения австралопитеков из животного царства до полной победы неоантропов – грегарно-индивидуальной [История…, 1983]. Ее суть в том, что стадо с лучше отработанными кооперативными отношениями, обеспечивавшими большее разнообразие индивидуальных качеств, получало преимущество в конкуренции.

    Во внутренне сплоченных стадах под коллективной опекой ослабевало давление «классического» биологического отбора. Шанс выжить и оставить потомство получали особи с менее развитой мускулатурой, менее агрессивные, но с более развитой нервной организацией. [Почему эти качества противопоставляются? Важнее сугубо информационный аспект: некоторые особи, получая общественное воспомоществование, могли освободившееся время использовать для исследований. Наука – дело инвалидов.] Они оказывались способны к действиям, обычно не дающим индивидуальных адаптивных преимуществ: сложным операциям, связанным с производством орудий, поддержанием огня, лечением соплеменников, передачей информации и т.д., а также к нестандартному поведению. При «классическом» отборе такие умельцы были бы обречены на гибель или, во всяком случае, попав под жесткую систему доминирования и имея, как правило, очень низкий ранг в иерархии, не оставляли бы потомства. [На этом уровне (производство орудий, поддержание огня, лечение соплеменников, передача информации(?) дело уже не в биологической плодовитости, а в сигнальной наследственности.]

    Поэтому лучшие перспективы развития, а следовательно, выживания, имели те стада, где все взрослые получали доступ к охотничьей добыче и к половым контактам [Вот тут либерализм – слишком смелое допущение.], где была лучше организована взаимопомощь, слабые от рождения или вследствие ранений могли выжить, обогащая генофонд, накапливая и передавая коллективный опыт. Сообщества со сниженным уровнем внутренней агрессивности оказывались более жизнеспособными при обострившейся конкуренции и, в частности, готовыми более эффективно организовать сражение, систему боевой координации и коммуникации.  [Эффективно организовать сражение, систему боевой координации и коммуникации (!?) важно, когда воюешь чужими руками. Просто удивительно, как легко автором современность проецируется на первобытные «стада гоминид».] Так продолжалось становление общеисторической зависимости, которую мы выше (Очерк II) определили как закон техно-гуманитарного баланса.

    Промежуточный итог этого длительного развития – вопиюще «противоестественное», биологически бессмысленное поведение, следы которого археологи обнаруживают в Шанидаре, Ля Шапелли и на других стоянках, относящихся к позднему Мустье. Вопреки всякой «биологической сообразности» отдельные индивиды в этой культуре доживали до преклонного возраста, будучи подчас полными калеками, захоронение покойников сопровождалось сложнейшими ритуалами и т.д. Все это наглядные подвижки по шкале «естественное – искусственное», которые уже невозможно игнорировать. [«Искусственным» я бы признал уничтожение соплеменников по какому-нибудь признаку – например, по возрасту. А неуничтожение, допуск к коллективной кормежке – естественное, стайное. Нужно бы уточнить, что означает слово «вопреки»  (вопреки «биологической целесообразности») в этом контексте. Надеюсь оно не означает нарушение биологических законов, а лишь указывает на невозможность понимания конкретных явлений без учета большой роли и, в определенном смысле, не on-line – активности мышления, в пределе – разумности гоминид.]

    Итак, констатировав, что признаки последовательной «денатурализации» прослеживаются на протяжении всего палеолита, добавим: механизмы этого процесса во многом сходны с теми, которые мы обнаруживаем на позднейших исторических стадиях. Впору заподозрить, что не только неоантропы, но и все семейство hominidae представляет собой патологическое явление биосферы. Чтобы убедиться в обратном, посмотрим, как развивались события до образования в биосфере этого сумасбродного семейства… [«Патологическое» - это для красного словца. Но в таком определении заложено указание на нарушение норм, что безосновательно. Правильнее говорить об уникальности человека, о реализации одного вполне нормального, не нарушающего биологические законы варианта.]

Продолжение

К началу