По тексту А.П.Назаретяна «Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории. (Синергетика, психология и футурология)», взятому с сайта Клуба ученых «Глобальный мир»

 www.russianglobalclub.com  

Заметки – Ю.Ш.Биглов

сентябрь 2002

3.1.2. Коллизии устойчивого неравновесия в биосфере

500 млн. лет назад, когда жизнь преодолела почти 9/10 дистанции от бактерии до Сократа, гипотетический наблюдатель еще не мог бы определиться по «месту» возникновения разума: в море или на суше? 30 млн. лет назад он колебался бы между Старым и Новым светом, между лемурами и обезьянами. Даже 2 млн. лет назад наблюдатель, будь он самим Дарвином…, воздержался бы от оптимизма относительно перспектив уже возникшего рода Homo. Только отблеск первого костра осветил пройденную точку бифуркации. Homo все-таки пришел первым.

В.И. Жегалло, Ю.А. Смирнов

Фауст:              Существованье гор, лугов, лесов

                                     Обходится без глупых катастроф.

Мефистофель: Ты полагаешь? Но иного мненья,

                                     Кто был свидетелем их появленья.

И.В. Гете

 

В 90-х годах астрофизики впервые получили возможность фиксировать объекты величиной с очень крупную планету около других звезд, и к концу века число обнаруженных за пределами Солнечной системы планет приблизилось к двум десяткам [Ксанфомалити Л.В., 1999]. Сразу возник волнующий вопрос: нет ли на них чего-либо подобного жизни? В переводе на операциональный язык это вопрос о том, как можно обнаружить наличие (или убедиться в отсутствии) биоподобных процессов на расстоянии в десятки и сотни световых лет. С интересным предложением выступила группа итальянских биохимиков. Живое вещество должно поддерживать атмосферу планеты в состоянии далеком от равновесия, и неравновесность как основной признак жизни могла бы быть зарегистрирована при достаточной разрешающей способности спектрального анализа [Benci V., Galleni L., Santini F., 1997].

    Этот пример показывает, что представление о неравновесии как фундаментальной особенности живого заняло прочные позиции в естествознании ХХ века.

[Заявление о том, «что представление о неравновесии как фундаментальной особенности живого заняло прочные позиции в естествознании ХХ века», отражает фактическую ситуацию, но не добавляет основательности такой позиции.  Живое не нарушает физические и химические законы. Изменения физических и химических параметров атмосферы планеты является результатом физических и химических процессов (реакций), а не, собственно, жизни. Сочетание этих изменений может говорить о номенклатуре и объеме  определенных процессов. А уж делать заключение о наличии жизни – творческий акт исследователя. Уже были «обнаружения» жизни на Марсе по сетке каналов, а затем – по спектральным данным «марсианских лесов».]

В предисловии к сборнику трудов, посвященных 50-летию знаменитых лекций Э. Шредингера [1972], его редакторы писали: «Все живые организмы сталкиваются с проблемой сохранения крайне маловероятной (highly improbable) структурной организации в противодействии второму началу термодинамики. Шредингер указал на то, что они удерживают внутренний порядок за счет создания беспорядка в среде» [Murphy M.P., O’Neill L.J., 1997, p.2].  [Вот эти утверждения вполне корректны. Особенно, если добавить указание на условия определения вероятности конкретной структурной организации. Похоже, авторы выносят химические процессы в живой клетке за пределы весьма вероятного.] Напомним, что за несколько лет до шредингеровских лекций (1943 год) была опубликована книга советского биофизика Э.С. Бауэра [1935], в которой отчетливо поставлен вопрос об устойчивом неравновесии живого организма с окружающей средой и введен сам этот термин. Еще ранее догадки на этот счет выдвигались А.А. Богдановым, Р. Дефаем, Л. Бриллюэном и другими учеными (см. [Фомичев А.Н., 1985], [Назаретян А.П., 1991]).

    Как отмечалось в разделе 2.8, акцент на антиэнтропийном характере жизнедеятельности и на ее непременной цене (сохранение неравновесного состояния оплачивается ускоренным ростом энтропии других систем) приближает к пониманию того, почему жизни исконно сопутствуют эндо-экзогенные кризисы различного масштаба и почему ответом на них может стать совершенствование антиэнтропийных механизмов. Поскольку же здесь нас интересует степень экзотичности социальной истории по отношению к предыдущему развитию природы, обратим внимание на ряд обстоятельств. [Типичное: «решение будем искать в виде» таком-то. Поставили вопрос о степени экзотичности социальной истории – и получим некоторую меру этой экзотичности.]

    Первое состоит в том, что, поднимаясь мысленно по лестнице геологических эпох, мы обнаруживаем все более разнообразные, сложные и далекие от равновесия со средой формы жизни. [Да что же это за удаленность от «равновесия со средой»? С какой средой? Явно - не с той, конкретной средой существования конкретных форм жизни, а с какой-то другой средой. Под неравновесием понимается необходимость ресурсной накачки, жизнь  - структура в потоке ресурсов.] При этом за миллиарды лет, отделяющие нас от появления фотосинтезирующих организмов, основной входящий ресурс – лучистая энергия Солнца, – если и изменялся, то не векторно, т.е. последовательно не возрастал. Между тем энергетический выход [Это что за величина? Почему оценка влияния живого на все оболочки планеты включает слово «энергия»?], выражаемый влиянием живого вещества на все оболочки планеты, возрастал последовательно и, по большому счету, неуклонно.

    Этот эффект обеспечивался умножением экологических ниш и удлинением трофических и прочих цепей, в результате чего отходы жизнедеятельности одних организмов становились ресурсами жизнедеятельности других (почти буквальная аналогия с выводами Ф.А. Хайека по поводу демографического роста, цитированными в разделе 1.2!). Внутреннее усложнение вело «к более эффективному преобразованию энергии и вещества окружающей среды в биомассу» [Бердников В.А., 1991, с.62], и по мере того, как расход ресурсов на единицу биомассы снижался, вместимость биосферы росла [Вот измерять степень влияния живого в килограммах биомассы – вполне корректно].

    Биологами установлен еще один примечательный факт. У всех бегающих наземных животных – от насекомых до млекопитающих – энергетическая эффективность двигательного аппарата примерно одинакова, т.е. они затрачивают равную энергию для перемещения единицы массы своего тела на единицу расстояния [Бердников В.А., 1991]. Преимущество же в эффективности целенаправленного движения дает умение дальше и точнее «просчитывать» будущие события – скажем, траекторию потенциальной жертвы, врага или партнера – и соответственно организовать свое поведение. [Вот и получается, что прямое использование «энергетической» системы понятий непродуктивно при описании особенностей живого. «Просчитывание» будущих событий – прогнозирование – это информационный процесс.]

    Здесь уже просматривается второе важное для нас обстоятельство: органичной составляющей «прогрессивного» развития жизни служила ее интеллектуализация. Так можно характеризовать изменяющиеся качества биосферы в целом, биоценозов, а также отдельных видов, последовательно занимавших верхние этажи биосферной организации.

    Последнее анатомически выражалось формированием и развитием нервной системы, головного мозга, его коры, кортикализацией функций и т.д. Указывая на неуклонность тенденции, В.И. Вернадский [1987] ссылался на открытие американского палеонтолога Д. Дана: в процессе развития нервной системы «иногда наблюдаются геологически длительные остановки, но никогда не наблюдается понижение достигнутого уровня» (с.251). [А что будет после исчезновения человека на Земле? Это будет названо «длительной остановкой»? Утверждение о последовательной цефализации по палеонтологическим данным содержит в себе скрытое утверждение о последовательном появлении новых форм жизни. Что могло бы быть признано «понижением достигнутого уровня»?] Это в дальнейшем подтвердил и специальный расчет. Если коэффициент цефализации современной фауны принять за 1, то в миоцене (25 млн. лет назад) он составлял 0,5, а в начале кайнозойской эры (67 млн. лет назад) – 0,25.

Функционально интеллектуализация проявлялась как возрастанием адаптивной гибкости биоценозов, так и образованием все более динамичных и дифференцированных форм отражения (моделирования). Иерархия уровней и этапов становления этих форм раскрывается наблюдениями и лабораторными экспериментами. Синхронное моделирование в простейших физических взаимодействиях послужило основой опережающего моделирования, свойственного уже системам высшего химизма и особенно живому веществу; [Нарочитой архаичностью языка здесь скрывается пустота фразы. Откуда взялось это «синхронное моделирование»? Нужно бы упомянуть стохастичность мира, память и распознавание образов, как основу «опережающего моделирования» - прогнозирования.] большинство гетеротрофных организмов (животные), в отличие от автотрофных, приобретают способность к сигнальному моделированию – ориентировке на трофически нейтральные раздражители [«Трофически нейтральными» некоторые раздражители кажутся, если рассматривать изолированную особь, а не вид, и если не учитывать память.]; поведение высших позвоночных регулируется мультимодальными предметными образами, которые обладают собственной динамикой независимо от стимульного поля (психика) и составляют предпосылку рефлексивных (семантических) моделей мира у человека.

Исследование филогенеза и онтогенеза отражательных процессов (см. подробнее [Назаретян А.П., 1986, 1987, 1991]) помогает оценить их самостоятельную роль в эволюции, а также показывает, что с приобретением все более выраженных «субъектных» качеств усложнялась структура потребностей, в том числе функциональных, и возрастала уязвимость отражения. [Структура потребностей – параметр конкретной модели. «На самом деле» расширяется номенклатура условий реализуемости, а, значит, - и номенклатура процессов, приводящих к нарушению этих условий, номенклатура угроз существованию.] Как известно из специальных экспериментов, высшим животным присущи сновидения и галлюцинации, они способны действовать неадекватно ситуации, а главное, «бескорыстно» провоцировать неустойчивость, испытывая при этом мотивационный конфликт (см. [Симонов В.П., 1975], [Волков П.Н., Короленко Ц.П., 1966], [Ротенберг В.С., Аршавский В.В., 1984] и др.). [Сновидения и галлюцинации вряд ли стоит зачислять в тот же ряд свойств высших животных, что и неадекватное поведение. Бабочка, летящая в огонь, разве действует адекватно?  В то же время, «бескорыстность» действий человека сиюминутна и индивидуальна, то есть находит корыстное оправдание на уровне вида, популяции и в историческом рассмотрении.]

Вместе с тем освобождение от стимульного поля и «выделение “предмета” в калейдоскопе окружающей среды» [Ухтомский А.А., 1978, с.225] делает возможным абстрагирование, умственную игру с образами и, в перспективе, использование одних предметов для воздействия на другие предметы [Северцов А.Н., 1945]. У высших обезьян способность к абстрагированию, манипуляции предметными образами и, соответственно, сложным инструментальным действиям достигает такого развития, которое вплотную приближается к праорудийной деятельности ранних гоминид. В лабораторных условиях поведение антропоидов, вероятно, даже превосходит ее по операциональной и по эмоциональной сложности [Бериташвили И.С., 1966], [Кац А.И., 1973], [Фирсов Л.А., 1977]. [Предположение о «превосходстве» современных приматов над ранними гоминидами потребовалось только для поддержания идеи прогрессивного развития. ]

Любопытно, что гоминиды на ранней стадии не были лидерами интеллектуальной эволюции. Во всяком случае, по коэффициенту цефализации (отношение веса мозга к весу тела, служащее коррелятом интеллектуальности позвоночных) австралопитек уступал дельфину. Но в процессе жесточайшей внутривидовой и межвидовой конкуренции средний объем мозга гоминид увеличился в 3 раза, тогда как нынешние дельфины морфологически не отличаются от своих предков – современников австралопитека. [Какая же это межвидовая конкуренция способна своей жесткостью влиять на химию клетки? Да еще в определенном направлении – чтобы мозг увеличивался от поколения к поколению! Нет уж.]

Это лишний раз демонстрирует эволюционную продуктивность провоцируемых стрессов и подводит к третьему важному для нас обстоятельству – опосредованности эволюционных трансформаций глобальными кризисами и катастрофами. Сегодня никто из ученых не сомневается в том, что спокойные фазы биосферной истории чередовались с катастрофическими (только на протяжении фанерозоя произошло как минимум 5 массовых вымираний и десятки менее масштабных), но по поводу источника последних мнения заметно расходятся.

Дело в том, что Ч. Дарвин игнорировал теорию катастроф Ж Кювье, которая была решительно антиэволюционной и опиралась только на факт отсутствия в современном мире видов, явно присутствовавших в отдаленном прошлом. При формировании синтетической теории, объединившей теорию отбора с популяционной генетикой, сведения о резких сменах видового состава биосферы все еще оставались скудными. Поэтому эволюционная биология строилась без учета соответствующих данных и плохо с ними согласуется. Для спасения парадигмы плавного естественного развития ее приверженцы, в полном согласии с науковедческой теорией Т. Куна [1977], создают гипотезы ad hoc. А именно, они стараются причинно связать катастрофические процессы с внешними по отношению к жизни – геофизическими и космическими факторами. [Не вполне так: когда дело доходит до кризиса, то безразлично для дальнейшего развития ситуации, был кризис вызван внешними факторами или был, например, антропогенным.]

Иных акцентов требует синергетическая модель. Как мы могли убедиться (см. разделы 2.6 – 2.8), она позволяет предположительно судить о генезисе системного кризиса по его результатам. Исходя из этого, глобальные изменения «прогрессивного» характера должны были стать итогами кризисов, спровоцированных собственно биотическими процессами. [Да нет в синергетике такой определенности – «должны». Может быть так, а может  - и иначе. Самоорганизация может состоять в изменении структур при изменении внешних условий, а может быть изменение структур в результате развития при стабильных внешних условиях.]

Впрочем, наиболее бесспорные сведения о некоторых переломных эпизодах очень точно соответствуют сценарию эндо-экзогенных кризисов. Как по синергетической партитуре, был, например, «исполнен» переход от раннепротерозойской к позднепротерозойской эре 1,5 – 1 млрд. лет назад. Цианобактерии (сине-зеленые водоросли), бывшие тогда лидером и монополистом эволюции, выделяли отходы своей жизнедеятельности – молекулы кислорода. Кислород, постепенно накапливаясь, изменял химический состав атмосферы и придавал ей все более выраженное окислительное свойство. Когда содержание кислорода в атмосфере достигло критического значения, началось вымирание организмов.

В кислородной атмосфере стали распространяться [Смогли распространиться] и эволюционировать аэробные формы, большинство из которых – эукариоты, составившие новый [Точно ли новый? Какова степень этой новизны? Скорее, все-таки, не новый, а выделившийся. То есть клетки, способные жить в кислородной атмосфере, появлялись и до позднепротерозойской эры как мутация,  да выжить не могли. Или были клетки, плохо жившие без кислорода (но жившие), которые оказались в кислородной атмосфере «как дома».]   ствол жизни. Впоследствии, благодаря сложной структуре, они смогли образовать многоклеточные грибы, растительные и животные организмы [Аллен Дж., Нельсон М., 1991], [Snooks G.D., 1996]. [Кстати, вот она – «бескорыстная» провокация. А ведь это произошло на нулевом уровне цефализации.]

Но не по всем переломным эпизодам доступные сведения столь же органично укладываются в схему спровоцированной неустойчивости. Так, в 80-е годы большинство палеонтологов были склонны объяснять массовое вымирание ящеров на исходе мелового периода чисто внешними факторами. При этом ссылались на данные о грандиозном взрыве, следы которого обнаружены в отложениях: то ли извержении сверхмощного вулкана [Crawford M., March D., 1989], то ли столкновении с крупными астероидами [Голицын Г.С., Гинзбург А.С., 1986]. Выброшенные в верхние слои атмосферы массы измельченной породы могли перекрыть доступ солнечным лучам и послужить первопричиной экологической катастрофы.

В последующем такое объяснение вызвало серьезную критику. Вымирание динозавров (и значительного количества других видов) произошло «быстро» по геологическим меркам, т.е. длилось 1 – 2 млн. лет; пыль же держалась в атмосфере несколько месяцев. Если взрыв сыграл роль в разрушении биосферы, то только потому, что это было подготовлено накоплением внутренних деструктивных эффектов.

Австралийский ученый Г.Д. Снукс внимательно проанализировал еще одну распространенную гипотезу о том, что массовая гибель биологических семейств (около 60%) на верхней границе пермского периода также была вызвана извержением грандиозного вулкана в Сибири. «Несомненно, – заключает он, – такое событие должно было оказать мощное влияние на жизнь. Но весьма вероятно, что 250 млн. лет назад… флора и фауна Земли исчерпали динамические возможности экспансии, сделавшись весьма уязвимыми для любого внешнего воздействия» [Snooks G.D., 1996, р.77]. [Уязвимость реализуется через действующий фактор. Нет фактора – и уязвимость не влияет самостоятельно на судьбу.]

На мой взгляд, аргументом против гипотез, объясняющих катастрофические смены видового состава Земли экзогенными воздействиями, могла бы служить сравнительная оценка длительности эр и отделов на геохронологической шкале. Их укорочение по мере усложнения и интенсификации жизненных процессов свидетельствует о том, что именно во внутренней логике кроются основные причины периодических катастроф. [Укорочение периодов сравнительной стабильности биосферы хорошо объясняется распространенностью сложных (автоматически – более требовательных к условиям существования) организмов. Для них оказываются смертельными такие внешние воздействия, которые не уничтожали более примитивные организмы-предшественники. А более мощные воздействия случаются реже, чем менее мощные. Можно ли это назвать внутренней логикой биосферы? После одной из катастоф останутся жить лишь простейшие организмы, и опять периоды и эры удлинятся.]

Это может быть, в частности, связано с предполагаемым влиянием жизнедеятельности на геологические процессы. «Продолжительность эволюционных периодов накопления энергии, – пишет хабаровский геофизик В.Л. Шевкаленко [1992, с.24-25], – по-видимому, определяется способностью живого вещества соответствующего уровня организации к преобразованию и накоплению энергии Солнца и захоронению ее в осадках в виде соединений углерода. Тектонические движения, вероятно, служат пусковым механизмом, обусловливающим расход части энергии погребенного органического вещества на метаморфические преобразования». [Ведь не высшие организмы замечены в сокрытии и накоплении энергии Солнца в осадках? То есть этот механизм не претендует на объяснение сокращения стабильных периодов из-за усложнения организмов.] Автор привел также гипотезу французских исследователей о «холодном» ядерном синтезе элементов, который может изменять химический состав и объем литосферы и продуцировать возмущения земной коры. [Целый ряд экзотических гипотез на том месте, где достаточно простого объяснения. Нужно  показать, что сложные варианты менее устойчивы автоматически.]

Если такие гипотезы подтвердятся, эндо-экзогенное происхождение глобальных кризисов (т.е. то, что они были спровоцированы активностью живого вещества) станет очевидным. Но уже само их выдвижение свидетельствует о неудовлетворенности ученых внешним по отношению к жизни объяснением биосферных переломов. [Другое объяснение – «мелкая» динамика живого легко наблюдаема, а значительные внешние воздействия – достаточно редки и не наблюдаемы непосредственно (к счастью).]

И все же решающим мне представляется аргумент, так сказать, «элевационный», т.е. построенный на сравнении с последующими событиями.

Палеонтологи указывают на то, что в спокойных фазах происходили изменения, росло разнообразие, но все это оставалось в пределах одного качественного уровня [Шевкаленко В.Л., 1997]. За катастрофическими же обвалами следовало не восстановление системы (полное или частичное), а качественные скачки сложности, интеллектуальности и уровня неравновесия биосферы с физической средой. Это очень трудно согласовать с предположением о внешнем происхождении катастроф. Между тем, вспомнив о результатах антропогенных кризисов спустя десятки и сотни миллионов лет (см. разделы 2.6 – 2.8), мы в очередной раз обнаружим принципиальное сходство механизмов. Ведь и в социальной истории глобальные кризисы разрешались последовательным удалением социума и его природной среды от «естественного» состояния! [Ну и какой тут повод ставить восклицательный знак? В спокойных условиях работает статистический тормоз эволюции (мутации «размываются» в потомстве). За «катастрофическим обвалом» имеют шанс на закрепление генетические особенности особей, прошедших через «бутылочное горлышко».]

Выходит, попытки свести дело к внешним воздействиям в отдаленной истории биосферы имеют ту же сомнительную логику, что и попытки объяснить относительным потеплением гибель в верхнем палеолите крупных животных, успевших до того пережить не менее 20 климатических циклов плейстоцена. [Выходит – что может не быть одной – главной причины для перестройки.]

Кстати, если факты вообще способны разрушить какое-нибудь теоретическое построение (в чем я не уверен), то есть по меньшей мере один факт настолько убийственный для концепции о естественном вымирании мегафауны на исходе плейстоцена, что его впору уподобить пушечному ядру, угодившему в карточный дом. Достоверно установлено [Vartanian S.R. et al., 1995], что еще 4 – 4,5 тыс. лет назад на острове Врангеля жили мамонты! Впервые добравшиеся туда люди успели наделать гарпуны из их клыков, после чего беззащитные гиганты окончательно исчезли. [Просто, никакое решение не бывает окончательным. Как массовый вид мамонты исчезли, а на острове Врангеля задержались. Не хватило какой-то мелочи из множества процессов, синергетически повлекших исчезновение мамонтов в качестве массового вида.]

Дальнейшие исследования в области палеонтологии позволят полнее судить о механизмах глобальных переломов и верифицировать синергетическую гипотезу о решающей роли эндо-экзогенных кризисов. Пока же констатируем бесспорный факт. Биота, как в последующем общество, развивалась путем адаптации к среде, преобразуемой ее собственной активностью и тем самым адаптировала среду к своим возрастающим потребностям. [Это справедливо «в малом». Есть внешние угрозы, мощность которых несоизмерима с «прочностью»  биоты, включая современного человека с его технологической изощренностью.]

С этим связано четвертое обстоятельство, на которое нам важно обратить внимание: рост биологического разнообразия обеспечивался биогенным ограничением разнообразия физической среды.

Активность живого вещества на протяжении миллиардов лет унифицировала температурный режим планеты, атмосферное давление, радиационный фон (за счет озонного экрана в верхних слоях атмосферы) и т.д. «В целом весь процесс эволюции биоты был направлен на стабилизацию, на сокращение амплитуды колебаний физической среды» [Арский Ю.М. и др., 1997, с.121]. Тем самым складывались предпосылки для все более сложных форм жизни, существование которых было бы немыслимо в условиях «девственной», не преобразованной планеты. [Шло накопление неживых остатков живого, а потом эти остатки расходовались следующим живым. Но уничтожение растительности на больших пространствах усиливало колебания температуры и влажности. Но любая связь активности живого вещества с физическими параметрами среды действительна «в малом».] Как отметил В.А. Бердников [1991, с.118], «каждый вид многоклеточных организмов представляет собой завершающее звено в длинной цепи видов-предков (филетические линии вида), начало которой теряется в глубинах докембрия… Филетические линии каждого вида начинались в совершенно других, по существу, инопланетных условиях».

Разве это не напоминает историю отношений общества и природы? Если бы социальный субъект, выстраивая антропоценозы, последовательно не переоборудовал биологическую среду «под себя» и не жертвовал ее разнообразием ради растущего разнообразия культурной составляющей, ничего подобного цивилизации на Земле возникнуть бы не могло. Для цивилизации современная австралопитекам биосфера – такая же инопланетная реальность, как для млекопитающих – биосфера протерозоя.

  Общность тенденций, а также некоторых механизмов социальной и биосферной истории обусловила своего рода гомоморфизм концептуальных интерпретаций и, соответственно, разногласий в обществоведении и в биологии. [Разногласия – это различие моделей одного и того же объекта. Гомоморфизм моделей лишь косвенно связан с подобием моделируемых объектов (не «обусловлен» этим подобием). Главный источник – в ограниченной номенклатуре работающих научных парадигм.]

Так, естествоиспытатели, разделяющие идею прогрессивной эволюции, часто склоняются к телеологическим решениям, сконцентрированным более всего в теории номогенеза (ортогенеза). Видный представитель этой школы Л.С. Берг [1977], излагая взгляды своего предшественника К.Э. Бэра, следующим образом сформулировал центральный тезис: «Конечной… целью всего животного мира является человек» (с.69-70). В построениях марксистских социологов аналогичную функцию выполнял коммунизм, у некоторых христианских философов – богочеловек, у П. Тейяра – точка Омега и т.д.

Аналогом «цивилизационного» подхода в исторической социологии у биологов служит оппозиционная эволюционизму «сукцессионная» парадигма. В ней «идеи прогресса, ”высшего” и “низшего” отходят на второй план» [Богатырева О.А., 1994, с.31], сохраняя смысл лишь в рамках определенного цикла. В свое время ярко, с присущей ему иронией, близкую позицию выразил Н.В. Тимофеев-Ресовский: «Пока что нет не то /что/ строгого или точного, но даже мало-мальски приемлемого, разумного, логичного понятия прогрессивной эволюции… На вопрос – кто же прогрессивнее: чумная бацилла или человек – до сих пор нет убедительного ответа» (цит. по [Бердников В.А., 1991, с.32]).

Здесь, как и в социальной истории, синергетическая модель помогает удержаться между идеологиями конечной цели и замкнутых циклов. Эволюция видится как последовательность апостериорных эффектов, отчасти случайных (рост разнообразия в спокойные периоды за счет актуально бесполезных, но приемлемых для системы мутаций), отчасти нацеленных на сохранение системы при обострившихся кризисах. Вместе с тем устанавливаются критерии для сравнительной оценки процессов и состояний.

Вопрос о том, «прогрессивнее» ли человек чумной бациллы, не столько проясняет, сколько запутывает существо дела. Сравнивать отдельные виды под таким углом зрения не вполне корректно, поскольку каждый из них живет в своей нише и в общем не является предметом [Неудачное слово – «предмет».] биологической эволюции. Как ранее отмечалось, простейшие виды устойчивее сложных, о чем легко судить по палеонтологической летописи. Устойчивость может служить критерием разрешения конкретной кризисной ситуации, но не эволюционной тенденции. Чтобы получить единый критерий биологического «прогресса», необходимо вычленить адекватный объект.

Таким объектом является биосфера – неравновесная система, сохраняющая относительную устойчивость на протяжении длительного времени и вынужденная ради этого [Ну почему – ради этого?] трансформироваться. Именно она является носителем эволюции, достоверная картина которой откроется в том случае, если мы сопоставим фазы раннего и позднего протерозоя, венда и кембрия, пермского и триаского, неогенового и четвертичного периодов, плейстоцена и голоцена. При таком сопоставлении очень трудно не заметить, что система становилась все более сложной, внутренне разнообразной [1][1], энергетически активной и интеллектуальной. [Точно ли, что энергетическая активность организмов, создавших запасы угля, ниже активности организмов, сжигающих эти запасы? Как  это утверждение (о биологической стороне) согласуется с сокращением количества видов? ]

Становилась ли она более устойчивой? Взглянув еще раз на геохронологическую шкалу, мы заметим, что скорее нет, чем да. При обсуждении этого вопроса неожиданно обнаружилась параллель с противоречивой «логикой устойчивости», которая зафиксирована в истории социальной системы. Напомню (см. формулы /I/ и /II/, раздел 2.5), с ростом технологического потенциала увеличивалась внешняя устойчивость социума, и вместе с тем он становился чувствительнее к внутренним колебаниям.

Нечто похожее происходило и в эволюции биосферы. Вероятно, живое вещество на Земле имело больше шансов сохраниться, если бы очень мощное внешнее воздействие на планету произошло в фанерозое, чем в протерозое, так как сложные формы, разрушившись, составили бы защитный слой для простейших. Но у сложной системы ниже порог летального воздействия, т.е. в целом эволюционирующая система становилась уязвимее, о чем свидетельствуют и сокращающиеся сроки бескризисного существования [Буровский А.М., 2000]. [Что, в этом случае не было бы роста внутренней сложности, энергетической активности и интеллектуальности? То есть, получается, что сценарий определился внешним событием, пусть – состоящим в отсутствии реализовавшейся внешней угрозы.]

Таким образом, чтобы оценить преимущество сложности, энергетической эффективности и интеллектуальности, нам опять, как и в социальной истории, необходим синергетический критерий: биосфера становилась не более устойчивой, но более неравновесной, т.е. способной сохранять устойчивость на более высоком уровне неравновесия со средой. [Эту четкую формулировку можно понимать так, что биосфера теперь существует при большей мощности ресурсной накачки. А сколько может просуществовать такая накачка? Когда иссякнет резервуар? В процессе вытекания воды течь расширялась, и жизнь процветала… Но резервуар пополнялся с прежней скоростью…]

Если я осмелюсь, стиснув зубы, добавить, что она становилась «все менее естественной», то рискую быть изрешечен критическими стрелами. Поэтому не стану преждевременно провоцировать неустойчивость, с этим вопросом еще надо разобраться…

Продолжение

К началу