По тексту А.П.Назаретяна «Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории. (Синергетика, психология и футурология)», взятому с сайта Клуба ученых «Глобальный мир»

 www.russianglobalclub.com  

Заметки – Ю.Ш.Биглов

сентябрь 2002 г

 

3.3. О механизмах, движущих силах и закономерностях эволюции. Новое обобщение синергетической модели

 То, что историки так и не смогли сформулировать чего-либо подобного научным законам, не удивительно, это обусловлено господствующей концепцией партикуляризма.

Р.Л. Карнейро

  Трансдисциплинарная единая теория, которая непременно возникнет, будет описывать различные фазы и грани эволюционного процесса с инвариантными общими законами.

Э. Ласло

 

        В разделе, завершающем первые три очерка, систематизирую ряд принципиальных выводов, которые позволят во всеоружии вернуться к обсуждению сценариев будущего. Некоторые из этих выводов сформулированы ранее и здесь будут выстроены и уточнены, другие подготовлены предыдущим материалом, который требует обобщения.

Как мы убедились, историю человечества, живой природы и физической Вселенной пронизывают сквозные эволюционные векторы, причем их направление достаточно парадоксально для классической картины мира. А именно, на протяжении всего периода, доступного ретроспективному обзору, мир последовательно изменялся от более вероятных к менее вероятным процессам и состояниям[1][1]. Эта тенденция и была выше гротескно обозначена как «удаление от естества». [И, все-таки, как определяется эта «вероятность»? Ведь всегда «сегодня» - это конкретная реализация возможного, но - уникальная реализация с множеством частностей и сиюминутностей, сочетание которых в сегодняшнем виде ничтожно мало вероятно. Тут более уместно понятие контингентности, а не вероятности. А у «сегодня» есть «вчера», которое допускало различные продолжения, было общим для разных «сегодня». Можно ли говорить, что общее «вчера» было более вероятным, чем конкретное «сегодня»? Ламинарное течение – проще турбулентного и должно бы, по логике автора, быть более вероятным и естественным, чем любая реализация турбулентного течения, любая сиюминутная структура вихрей. Однако, в природе ламинарное течение не встречается, всегда есть турбулентность. Получается, что не подходит используемая автором система понятий для рассматриваемого предмета.]

Отказ от априорных телеологических допущений (эволюция ориентирована изначальной целевой программой) делает неизбежным вопрос о причинах или движущих силах такой странной направленности событий. Мы видели, что синергетика позволяет частично ответить на этот вопрос. Во-первых, раскрыты механизмы, посредством которых спонтанные флуктуации способны образовывать системы далекие от равновесия с окружающей средой. Во-вторых, показано, что с накоплением спровоцированных неустойчивостей (эндо-экзогенный кризис) неравновесная система должна либо приблизиться к равновесию, т.е. разрушиться, либо еще более удалиться от него, усовершенствовав механизмы антиэнтропийной работы. Поэтому «прогрессивные» изменения в этой модели представляются не как цель, а как средство сохранения, в целом же поступательная эволюция – как цепь успешных адаптаций к последствиям собственной активности неравновесных систем (на фоне преобладающих разрушительных эффектов неустойчивости). [Что заставляет автора так настойчиво противопоставлять внешние факторы внутренним, абсолютизируя роль внутренних факторов – собственной активности неравновесных систем? Ведь не видно никаких для этого оснований.]

Есть, однако, еще более фундаментальная сторона вопроса, перед которой «классическая» синергетика, гордо оторвавшая свой предмет – самоорганизацию – от процессов управления, оказывается беспомощной. Понятно, что о последовательной эволюции не могло бы быть речи, если бы высокоорганизованные системы не осуществляли постоянную целенаправленную работу против равновесия, не боролись столь изощренно за свое сохранение, добывая свободную энергию, избегая опасностей, выборочно и «пристрастно» отражая (классифицируя, оценивая) события внешнего мира. Но почему, скажем, живому организму не безразлично собственное состояние или судьба популяции? Каковы генетические истоки целенаправленного поведения, отчетливо наблюдающегося на определенных стадиях эволюции? [Есть сильный синергетический ответ на этот каверзный вопрос: так случилось! Так случилось, что сорганизовалось живое вещество, так случилось, что сорганизовались достаточно сложные живые организмы, так случилось, что они оказались способными к адаптации. Этот ответ представляется пустым для того, кем владеет статистическое миропонимание (по Аршинову).]

Эти вопросы, без решения которых апостериорная (нетелеологическая) модель эволюции в любом случае остается ущербной, подробно исследованы в книге [Назаретян А.П., 1991] с привлечением естественнонаучных данных и кибернетической теории систем. Здесь кратко изложу содержание предлагаемого ответа в той мере, в какой это необходимо для дальнейшего исследования.

Ответ строится на сочетании двух фундаментальных обобщений современного естествознания и философии, каковыми являются законы сохранения и имманентная активность материи. Эти диалектически противоречивые качества материального мира[2][2] необходимы и достаточны для того, чтобы на всех уровнях взаимодействий реализовались отношения управления и конкуренции за сохранение (внутренней и внешней структуры, состояний движения и т.д.) каждой из взаимодействующих систем. В свою очередь, конкуренция управлений обусловливает непрерывную «игру» природы, в которой каждая организационная форма есть временный «компромисс принуждений» (принуждение – фундаментальная категория теоретической механики, составляющая основу для определения связи [Голицын Г.А., 1972]), своего рода «седловая точка»; равновесные же состояния – только идеализированные моменты фундаментально неравновесного процесса, вроде идеального газа или геометрической точки.

До тех пор, пока все участники взаимодействия обладают сопоставимыми возможностями отражения и реагирования, стабилизация и эффективное поддержание неравновесных состояний недостижимы. Но при некотором значении внутренней сложности система оказывается способна, используя энергию среды, противостоять ее уравновешивающему давлению. Выделение таких «успешных» организационных форм (например, системы высшего химизма; хотя уже образование сложных ядер происходило с привлечением энергии извне) образует новый уровень конкурентных отношений, обусловливающих последовательное восхождение к устойчиво неравновесным процессам[3][3]. [Среда – это и структуры-конкуренты одного уровня самоорганизации, и поток ресурсной накачки, и поток флуктуаций свойств субстрата. Трудно здесь говорить об «использовании» какого-нибудь компонента среды, об «уравновешивающем давлении» среды. Сохранение и равновесие – это категории для описания замкнутых систем, а мир вещей не удается разделить на замкнутые области.]

Таким образом, предпосылки сохраняющей целенаправленности, а значит, и субъектности, присутствуют в самом основании материальных взаимодействий и на высших уровнях организации не возникают «из ничего», а только приобретают новое качество. Отсюда понятнее, почему состояние выделенности из среды является ценным для организма и активно отстаивается. [Речь идет о некоторых закономерностях самоорганизации, обнаруживающихся на разных уровнях, в разных парах субстрат-структура. Но можно ли здесь говорить о преемственности – «не возникают «из ничего»»,  о сохранении с приобретением нового качества? Не новое качество получается на новом уровне, а новая реализация, не связанная генетически с подобной закономерностью на уровне субстрата.]

Выделение устойчивых систем все более далеких от равновесия с внешней средой обеспечивалось усложнением внутренних структур, а также образованием динамичных информационных моделей, способствующих управлению и адаптации. Эти три сопряженные линии: удаление от равновесия, усложнение организации и динамизация отражательных процессов – составляют лейтмотив универсальной эволюции. [И опять смешаны мыслительные образы – «выделение устойчивых систем»  в мышлении, и процессы в мире вещей – универсальная эволюция. Можно ли говорить о «выделении» организма при тех объемах массообмена, которые необходимы для жизни? Некоторое сгущение в хаосе атомов, вихрь. Равновесие для организма должно было бы означать отсутствие энерго - массообмена – остановленный вихрь, замороженные атомы. Но такого нет и на более низких уровнях самоорганизации. Так что удаление от равновесия не наблюдается. Усложнение организации также сомнительно: чем организм сложнее гранитной глыбы? Динамизация отражательных процессов? Вот подул ветерок, и изменилось облако. Куда уж динамичнее.]

По меньшей мере 3,8 млрд. лет назад во Вселенной появились системы с таким высоким уровнем организации и качеством опережающего отражения, что они стали играть роль максвелловского демона, организуя вещественно-энергетические потоки в направлении полезном для себя и противоположном тому, какой естествен для равновесных областей (эквилибросфер). Вокруг Земли начала формироваться биосфера – зона устойчивого неравновесия[4][4]. [Опережающее отражение – это прогнозирование. Чем оно помогает обратить вспять естественные вещественно-энергетические потоки?  Прогнозирование помогает вовремя отойти в сторонку с дороги буйвола или лавины.  Помогает оно и ездить на велосипеде (медведю и человеку в равной мере). Плотины на реках образуются и без участия человека и бобра. Любой долгоживущий объект – зона устойчивого неравновесия. Биосфера не более устойчива и не более неравновесна, чем множество других природных объектов.]

Столь же глубокие корни, как субъектность и целенаправленность, имеет присущая живому веществу агрессивность – исконное стремление захватывать и перестраивать под свои потребности доступные пространства и разрушать объекты, служащие источником свободной энергии. [А «оловянная чума» или лесной пожар чем лучше?] Как показано ранее (разделы 2.6, 2.7), природа выстраивала балансы и противовесы, ограничивавшие межвидовую и внутривидовую агрессию, которые, однако, периодически нарушались. Далеко не всегда это связано с прагматической «жизненной необходимостью». Противоречивое единство сохранения и активности воплощается в живых организмах единством стабилизирующих и функциональных потребностей, и чем выше уровень устойчивого неравновесия, тем сильнее выражено стремление к «бескорыстному» провоцированию неустойчивостей. Это служило одной из причин умножения эндо-экзогенных кризисов и, соответственно, ускорения эволюционного процесса. [Способность прогнозировать расширяет круг угроз, которые приходится учитывать человеку при выборе поведения. Что при этом считать «жизненной необходимостью»?]

С развитием биотической организации и качества информационных моделей возрастал удельный вес субъективной реальности в совокупной детерминации планетарных событий. Надстраивающаяся «пирамида демонов» усложняла причинные связи, причем на каждом следующем уровне конкуренции складывались свои механизмы ограничений, обеспечивавшие устойчивое функционирование системы. До тех пор, пока возросшие инструментальные возможности не превосходили эффективность ограничителей, требуя более совершенных механизмов сдерживания агрессии, а при их недостаточности кризис завершался катастрофическим разрушением. В социальной истории эти эволюционные зависимости выстроились в закон техно-гуманитарного баланса – специфический механизм селектогенеза, посредством которого человечество драматически адаптировалось к растущему инструментальному могуществу. В системно-кибернетических терминах данный закон выражает зависимость между потенциалом внешнего управления, потенциалом внутреннего управления (самоконтроля) и устойчивостью. [Всем хороши системно-кибернетические термины, вот только не могут помочь в понимании этой самой агрессивности живого вещества. Приходится принимать ее за аксиому. Тогда и сдержки этой агрессивности приходится объявить природной заданностью. В результате получается новый закон – техно-гуманитарного баланса. Но если понять природу имманентной агрессивности (а картина «большой гонки» претендует на такое понимание), то и сдержки становятся составной частью оптимального поведения. А тогда и специальный закон не нужен.]

Обратим особое внимание на разнообразностный параметр эволюции, неоднозначность которого отмечалась ранее.

С древних времен в философии, а затем и в различных областях социальной науки то и дело возобновлялись споры о том, является ли показателем развития (прогресса) увеличение или, наоборот, уменьшение «разнородности» систем (см. подробнее [Назаретян А.П., 1991]). После того, как У.Р. Эшби [1959] был сформулирован основополагающий закон кибернетической теории систем – закон необходимого разнообразия, – многие сочли вопрос окончательно решенным. [Представляя мир бесконечной «слоенкой», составленной из пар субстрат-структура, приходится отказаться от какого-нибудь измерения сложности наполнения любой области пространства. Это наполнение всегда бесконечно сложнее любой своей модели.]

Между тем специалисты в области социологии, культурологии, юриспруденции, этики и т.д. продолжали сталкиваться с логическими несуразностями. С одной стороны, гипертрофия разнообразностного критерия дала импульс «разгулу постмодернизма»: все культуры и субкультуры равноценны, а правовые, этические и прочие ограничения ущемляют человеческую самобытность. С другой стороны, она стала подспорьем для элитаристских теорий, отождествивших равенство с «тепловой смертью» общества.

Действительно, признав разнообразие самодостаточной ценностью, да еще придав этому статус естественнонаучного закона, трудно объяснить необходимость таких ограничителей, как уголовный кодекс, международное право, мораль, правила уличного движения и даже грамматическая норма. Очевидная неполнота закона Эшби побудила к поиску соразмерного по мощности теоретического обобщения, которое было впервые предложено Е.А. Седовым [1988, 1993] и впоследствии обозначено как закон иерархических компенсаций, или закон Седова. [Не столько разнообразие – самодостаточная ценность, сколько усилия по его ограничению – пустые хлопоты. А вот закон иерархических компенсаций дает ориентиры в динамике разнообразия.]

Краткая формулировка закона такова: в сложной иерархически организованной системе рост разнообразия на верхнем уровне обеспечивается ограничением разнообразия на предыдущих уровнях, и наоборот, рост разнообразия на нижнем уровне разрушает верхний уровень организации (т.е. система как таковая гибнет). Унификация несущих подсистем как условие совокупной диверсификации составляет существо «вторичного упрощения», бесчисленные примеры которого дает не только социальная действительность, но и биологическая, и космофизическая история. Они по различным поводам упоминались в предыдущих разделах, и здесь сконцентрируем их в цельную картину. [Унификация отражения мира в виде возбуждения-торможения нейронов обеспечила разнообразие и связность информационных объектов в мышлении.]

        Если гипотеза о фазовом переходе от многомерного пространства ранней Вселенной к четырехмерному пространственно-временному континууму (см. раздел 3.1) подтвердится, то это был, возможно, исторически первый акт ограничения, обеспечивший рост разнообразия структурных форм. Еще одним примером, относящимся к космофизической стадии эволюции, может служить то, что при образовании галактик из хаотической среды уменьшение вероятности пространственного распределения частиц сопровождалось ростом «скоростной» вероятности [Зельдович Я.Б., Новиков И.Д., 1975]. [Это – для очень умных.]

Факты такого рода умножаются с ускорением и разветвлением эволюционных процессов. Так, ограничение разнообразия на субклеточном и молекулярном уровнях обеспечило рост разнообразия форм на надклеточном уровне. Рост разнообразия эукариот потребовал унификации типов метаболизма по сравнению с прокариотами. Ранее отмечалось, что общей предпосылкой растущего биоразнообразия служила унификация физических условий планеты, а в последующем унификация биологической среды сделалась столь же необходимым условием роста социокультурного разнообразия. [Я бы убрал слово «потребовал» - «рост разнообразия эукариот потребовал…». Уместнее – «сопровождался», так как не просматривается причинно-следственная цепочка от роста разнообразия эукариот к унификации типов метаболизма. Собственно – никогда нет такой цепочки от структуры к субстрату. А автор в одном абзаце равноправно соединил влияние снизу вверх и влияние сверху вниз в паре субстрат-структура, не определив это влияние содержательно. Снизу вверх влияние оказывается ограничением реализуемости для множества структур, а сверху вниз влияния нет вообще.]

Проявления той же закономерной связи обнаруживаются во всех сферах человеческой деятельности. Скажем, в языке ограничение допустимых фонемных комбинаций совершенно необходимо для построения слов, ограничение синтаксических сочетаний – для построения фраз и т.д. Исторически это вело к укрупнению и обобщению языковых правил. Дж. Даймонд утверждает, что, например, языки Новой Гвинеи (среди туземцев которой ему приходилось много работать) грамматически сложнее, чем современный английский или китайский [Diamond J., 1997]. [Какой смысл в этом примере?]

Аналогично, развитие рынка обеспечивалось появлением общепринятого товарного эквивалента – золота; затем еще более общего эквивалента, предположительно обеспеченной золотом бумажной ассигнации, затем кредитной карточки, замещающей ассигнации. [Появление новых платежных средств делало реализуемым некоторое добавочное множество рыночных структур.] Развитие науки требует упрощающих обобщений, в которых имплицитно содержится (и может быть дедуктивно выведено) множество фактов, причинных связей, потенциальных суждений, прогнозов и рекомендаций, но вместе с тем исключается множество других фактов, гипотез и т.д. [А вот тут – другое. Речь идет об информационных объектах, где пары субстрат-структура не являются прямым отражением аналогичных пар в мире вещей.] Чем более развито и разнообразно дорожное движение, тем более общезначимые ограничения требуются для его поддержания. Вообще с усложнением социальной организации умножались моральные, правовые и прочие ограничения – законы, предписания, правила и т.д. [Правила ведь не исполняются автоматически, не исключают запрещенное, а лишь вводят дополнительную цену, отягощают запрещенный вариант поведения. То есть  не происходит сокращение номенклатуры поступков. Этот пример не работает.] «Как раз потому, что эти правила сужают выбор средств, которые каждый индивид вправе использовать для осуществления своих намерений, они необычайно расширяют выбор целей, успеха в достижении которых каждый волен добиваться» [Хайек Ф.А., 1992, с.88]. [Говоря по-другому: создается множество фиктивных целей, связь которых с врожденной целью оптимизации поведения искусственна и ненадежна.]

Легко вообразить, а можно и вспомнить из истории, что происходит с обществом, когда ограничения по какой-либо причине ослабевают и, таким образом, разнообразие на одном из несущих уровней растет. Приведу только один классический пример из Библии. Когда Господь решил воспрепятствовать строительству Вавилонской башни, Он диверсифицировал коммуникативные коды (языки) – и этого было достаточно, чтобы система взаимодействия обрушилась… [Это лишь показывает укорененность соответствующего представления в мышлении писателей разных времен.]

        В общеэволюционном плане стоит указать на обстоятельство столь же очевидное, сколь и диалектически противоречивое. Относительная независимость от среды возрастала за счет не элиминации связей («принуждений»), а, напротив, их последовательного наращивания; при этом образовывались все более многослойные комплексы ограничительных связей, каждая из которых смягчалась наличием других связей. Так, физические ограничения на активность живого организма дополняются существенными биотическими ограничениями, в пределах которых сохраняется его качественная определенность. [Этой фразой дается вполне корректная характеристика отношений субстрат-структура, если именно социальная структура понимается здесь под активностью живого организма (хотя организм и не слышал о социуме). Есть многоуровневая система ограничений на реализуемость социальных структур.] Социальный субъект, оставаясь живым организмом, обрастает к тому же формальными и неформальными ролевыми ограничениями, и чем больше богатство культурных связей и отношений, тем шире свобода выбора… [Чем больше богатство культурных связей и отношений, тем шире спектр проблем, которые нужно учитывать при выборе поведения. Трудно это назвать свободой выбора. Свобода выбора (как мыслительного процесса), но не свобода поведения.]

        Здесь, правда, возникает серьезные вопросы о том, как можно определять иерархическое положение того или иного организационного уровня и, соответственно, предсказать, в каком случае диверсификация (унификация) будет иметь конструктивные или деструктивные последствия. Или о том, каковы оптимальные объем и жесткость ограничений, превышение которых делает систему громоздкой и контрпродуктивной. Тем более, что исчисление совокупной сложности очень сильно зависит от произвольно выбранных условий, и, по признанию Дж. фон Неймана [1971], само понятие «сложность» является, скорее, качественным, чем количественным. [О чем и речь!]

        Из прежних разделов нам известно, как синергетическая модель может способствовать поиску критериев такого рода. Показателями того, имеет место деградация или вторичное упрощение, одноплоскостное («аддитивное») или конструктивное («неаддитивное») усложнение и т.д., способны служить уровни устойчивого неравновесия или динамика эффективности управления. [Неужели эти параметры лучше?]

        В целом же закономерная связь между ростом и ограничением разнообразия выглядит настолько общезначимой, что напрашивается вывод о наличии еще одного универсального закона сохранения. Закон сохранения разнообразия мог бы оказаться прямым следствием термодинамических законов (или наоборот?), но, чтобы его внятно аргументировать, нужна хоть какая-то ясность по поводу изначального мирового ресурса: каков источник, носитель или несущий уровень, ограничение разнообразия которого обеспечивает наблюдаемый рост разнообразия Вселенной? Теоретически на роль универсального источника негэнтропии могли бы претендовать черные дыры, темное вещество (dark matter), о котором в последнее время много пишут астрофизики, или квантовый вакуум, или какие-то «дофизические» формы материи [Хокинг С., 1990] но все это уже слишком специальные вопросы, вторгаться в которые я не рискну.

        Эмпирический материал дает основания для другого обобщения, не столь амбициозного, но также касающегося едва ли не всех эволюционных стадий. Шанс на конструктивное преодоление кризиса система получает в том случае, если она успела накопить (сохранить) достаточный внутренний ресурс слабо структурированного и актуально бесполезного разнообразия. Какие-то из «лишних» элементов, сохранившихся на периферии системы, с изменением условий становятся доминирующими и обеспечивают образование новой, иногда более высокоорганизованной системы-наследницы. [Конечно, ведь нужна изменчивость для отбора, и изменчивость – ненаправленная, то есть дающая актуально бесполезное разнообразие. Чистый дарвинизм.]

        Это правило нефункционального разнообразия подтверждается сопоставлением пред- и послекризисных ситуаций в истории общества и природы и является достаточно поучительным.

        Когда цианобактерии «отравили» атмосферу планеты кислородом и начали вымирать, биота смогла ответить на кризис новым расцветом благодаря тому, что в раннепротозойской эре успели образоваться простейшие аэробные организмы. Они не играли сколько-нибудь существенной роли до тех пор, пока условия кардинально не изменились, но после этого составили основу новой биосферы на более высоком уровне неравновесия. Если на Марсе действительно существовали, а затем исчезли простейшие формы жизни [Воробьева Е.А., 2001], то это может быть связано с тем, что подобные организмы образоваться не успели и биосфере не хватило разнообразностного ресурса для перехода в новое качество. Альтернативным ответом на кризис стала гибель системы.

        В биосфере мелового периода уже существовали мелкие млекопитающие, но они занимали периферийные позиции в системе, где доминировали специализированные виды ящеров. Массовое вымирание последних опустошило множество экологических ниш, и только тогда представители зоологического класса, имевшего прежде низкую ценность для биосферы, сделались ядром формирования новых, более сложных экосистем [Будыко М.И., 1984]…

О том, какую роль играло накопление «бесполезного» разнообразия в процессе грегарного отбора, рассказано в разделе 3.1. Это касается отношений не только между стадами, но и между видами.

        Как отмечалось, на периферии культуры Мустье около полутораста тысяч лет присутствовали протокроманьонцы, прямые предки неоантропов. Судя по всему, это были отсталые племена, уступавшие и в биологической, и в социальной конкурентоспособности доминировавшим палеоантропам и избегавшие контактов (конфликтов) с ними. Протокроманьонцы постепенно обучались использовать свои второстепенные на том этапе преимущества: гибкую ладонь, сильнее выгнутый небный свод и лучшее развитие речевых зон мозга. К моменту очередного кризиса мустьерской культуры они уже были готовы для успешного противоборства с грозными неандертальцами и, физически уничтожив последних, смогли унаследовать их культурные достижения. Это обеспечило быстрое развитие технологии и культуры в верхнем палеолите, приведшее в последствии к новому кризису (см. разделы 2.6, 2.7)… [Съели кроманьонцы неандертальцев и таким путем унаследовали их культурные достижения? Или сначала унаследовали, а потом съели? ]

        Сегодня уже достаточно доказательств того, что у некоторых палеолитических племен наличествовали элементарные навыки земледелия и скотоводства [Линдблад Я., 1991], [Dayton L., 1992]. Оно оставалось крайне малопродуктивным и играло не хозяйственную, а ритуальную роль. Когда же присваивающее хозяйство (собирательство и охота) зашло в тупик, эти периферийные виды деятельности составили основу качественно более сложной и «противоестественной» экономики неолита.

            Аналогичные факты обнаруживаются и на предыдущих стадиях палеолита при сравнении орудий, принадлежащих сменявшим друг друга культурам: как выясняется в каждом случае, дело не столько в изобретении абсолютно новых технологий, сколько в том, что новые, задолго до того изобретенные технологии начинали доминировать. Некоторые историки [Клягин Н.В., 1999] делают из таких фактов довольно странный вывод, что вообще ничего нового никогда не изобреталось. Это изоморфно тезису культурологов (А. Кребер, Ю.М. Лотман) о том, что всякой культуре предшествует другая культура, и биологов (Ф. Реди, В.И. Вернадский) – о том, что живое происходит только от живого. Разумеется, если все всегда было, то универсальная эволюция – миф. [Почему же? Миф – универсальный вектор эволюции, а не универсальная эволюция.]

        Правило нефункционального разнообразия позволяет интерпретировать соответствующие факты в эволюционной парадигме. Как отмечалось во вводном очерке, новые структуры возникают значительно раньше (и значительно чаще), чем эволюционно востребуются. На раннем этапе своего существования они обычно крайне малопродуктивны и неконкурентоспособны, но система не всегда оказывается настолько жесткой, чтобы выбраковывать бесполезную новизну.

        Социальная история донесла до нас массу примеров того, как невероятно смелые технические, мировоззренческие и этические идеи оставались по большому счету не востребованными, далеко опередив свое время. Обнаруживаются факты использования электричества и телеграфа вавилонянами и египтянами, паровой машины древними греками, китайцам давно был известен порох и т.д. и т.п. У Эмпедокла находим явственные аналоги теории эволюционного отбора, пифагорейцы упоминали о вращении Земли вокруг огня, а Аристарх Сомосский прямо указывал на Солнце (которое издалека кажется маленьким, а на самом деле величиной с остров Пелопоннес) как центр мироздания; в китайской философии можно выявить прямые аналоги синергетики, а Кришна с потрясающей яркостью выразил идею экуменизма («Какому бы богу ты ни молился, Я отвечаю на молитву»)… Можно приводить подобные примеры без счета, но трудно сомневаться в том, что гораздо большее число гениальных прозрений не отражено в дошедших до нас источниках.

        Как правило, новые организационные формы, идеи, образы или технические проекты лишь со временем демонстрировали свои преимущества. Так, гелиоцентрическая модель оставалась довольно беспомощной даже после Н. Коперника. Мало того, что она чудовищно противоречила и повседневному опыту, и господствующей идеологии (т.е. ее приверженцев высмеивали и сурово наказывали), но и небесные явления она объясняла хуже, чем общепризнанная модель Птолемея. Только после открытия законов И. Кеплера на ее основе уже можно было отслеживать движения планет надежнее, чем по геоцентрической модели.

        Завершу иллюстрации еще одним типичным примером, связанным с изобретением огнестрельного оружия. Представим себе тяжелые, вручную переносимые бомбарды XIV века, не имевшие колес и лафета, без стандартного калибра жерла и каменных ядер, с мизерной скорострельностью и почти нулевой прицельностью. Они были непрочны и ненадежны, пороховая мякоть легко спрессовывалась и часто не взрывалась вообще или взрывалась несвоевременно (т.е. стрелять было опаснее, чем служить мишенью), а если удавалось выпустить десяток ядер, предназначенных исключительно для данного орудия, последнее превращалось в бесполезный кусок металла [Дьяконов И.М., 1994]. К тому же старые солдаты и генералы с презрением относились к пушкарям, чье положение в бою было наиболее уязвимым. И все же артиллерия прижилась в европейских армиях, стала родоначальницей нового класса оружия и сама в XVI-XVII веках начала превращаться в «королеву войны»…

        Примеры такого рода показывают, что общим условием эволюции является чередование относительно спокойных периодов, когда может накапливаться актуально бесполезное разнообразие, и режимов с обострением, когда происходит отбор систем, успевших (не стремясь к этому!) накопить достаточный внутренний ресурс. [Случайные находки – случайный отбор. А мы ищем универсальный вектор эволюции.]

        Зарубежные историки и социологи часто указывали на тщетность немногочисленных попыток сформулировать «законы истории», объясняя это либо свойством объекта, не терпящего генерализаций, либо пороками исторического мышления. В СССР такие законы были хорошо известны и лихо излагались на уроках истмата, попытки пересмотреть, ограничить или дополнить их выглядели покушением на прерогативу классиков марксизма, а в итоге эта тема стала вызывать у многих ученых такую же аллергию, как и тема «прогресса». Сегодня вопрос о приемлемости и допустимой масштабности содержательных обобщений в исторической социологии остается спорным.

        Можно ли сказать, что в этом разделе и вообще в этой книге речь шла о «законах истории»? Думаю, это во многом зависит от условностей и от авторского честолюбия.

Например, то, что на протяжении всей известной нам истории человечества, биосферы и Метагалактики изменения были направлены от более вероятных (равновесных) к менее вероятным состояниям, уместнее обозначить не как «закон», а как «эмпирическое обобщение». На его основании можно строить осторожные предположения о будущем, но нельзя уверенно утверждать, что так будет всегда. То же касается детализации векторов на биологической и социальной стадиях.

        Вывод о том, что условием качественного развития систем становятся, как правило, эндо-экзогенные (в том числе антропогенные) кризисы, если он будет подтвержден дальнейшими исследованиями, приближается к статусу синергетической «закономерности». То, что кардинальное разрешение антропогенных кризисов всегда достигалось очередным удалением социоприродной системы от естественного (равновесного) состояния, – скорее, историческое «наблюдение», подтверждающее более универсальные выводы, а также гипотезу техно-гуманитарного баланса. Последняя, в той мере, в какой она достоверна, может претендовать на статус полновесного социально-исторического закона. [Но не в форме призыва к самоограничению!]

        Закон необходимого разнообразия (закон Эшби) и закон иерархических компенсаций (закон Седова) имеют более высокий общеэволюционный ранг: они достаточно строго описывают механизмы конструктивных и деструктивных изменений в сложных системах любой природы. Правило нефункционального разнообразия является одним из их следствий, подтверждаемых наблюдениями.

        Очень высокий статус могут получить энергоинформационная зависимость: способность системы к целенаправленному использованию энергии (интеллектуальность) пропорциональна богатству информационной модели, – а также формализованный механизм конструктивных решений путем выхода в концептуальную метасистему. Они помогают понять, почему было возможно эволюционное «творчество» природы, и каким образом человек в принципе способен решать нерешаемые (в рамках прежней модели) задачи, выбираясь из глухих эволюционных тупиков. [Осторожнее бы надо сопоставлять мыслимое с вещным. Выбраться из тупика в мышлении пока никогда не означало такой же успех в мире вещей.]

        В целом для нашей темы важно, разумеется, не столько сопоставление статусов и рангов, сколько применимость полученных выводов и обобщений для основательного анализа принципиальных проблем современной глобалистики.

Продолжение

К началу